Пинежская изба

Удивительное изобретение — плотницкий топор! Ведь каждая пластинка-лемех, что лежала на крыше, была вытесана именно топором. И таких чешуйчатых пластинок, что клались внахлест вроде черепицы, насчитывалось здесь более двух тысяч.

«Хотя у русских все орудия состоят в одних топорах, но ни один архитектор не сделает лучше, чем они делают, — писал более четырех веков назад французский путешественник Жан Соваж из Дьеппа, восхищаясь архангельскими рублеными постройками. — Это укрепление составляет замок, сооруженный из бревен, заостренных и перекрытых. Постройка его из бревен превосходна: нет ни гвоздей, ни крючьев, но все так хорошо сделано, что нечего похулить». Универсальное плотницкое орудие с широкой тонкой лопастью и острым концом вошло в поговорки, в нем видели смысл существования: «Соха кормит, топор одевает, топор обувает», «Не мужик царю оброк платит, а топор», «Кабы бог не дал топора, так бы топиться давно пора». А на Пинеге еще говорили так: «Не можешь сделать топорища — не можешь и жениться».

Любопытно, что когда требовалось перепилить дерево, плотники в силу устоявшихся традиций нередко отказывались от пилы и брали в руки топор. И такими ровными, без щербинки и уступа, получались у них торцы бревен, будто они были срезаны одним богатырским взмахом. Вот и стоят такие строения полтора-два века, и ничего им не делается: чернеть — чернеют, а гнить — не гниют.

У русской избы полторы тысячи лет истории. Этот тип жилья прошел много стадий развития, совершенствовался десятками крестьянских поколений и к началу нашего века достиг совершенства. Старые мастера обладали неистощимым запасом строительных приемов и разнообразили их до бесконечности, независимо от того, что требовалось-терем или красная изба, храм «о пяти главах» или скромная часовня. Перед очарованным взором иноземцев Русь открывалась во всей красе плотницкого искусства.

Что тут лукавить: несмотря на обилие серийных проектов в северной деревне ничего лучше избы пока не придумано. Высятся по берегам Пинеги эти деревянные памятники с гордыми коньками и еще долго будут вызывать чувства удивления и восхищения. От этих хором веет несокрушимой мощью, дивной теремковой красотой. Задираешь голову, чтобы охватить дом в целом, в совокупности всех его деталей, но взгляд выхватывает то кружево резьбы под крышей, то задиристый крюк-«курицу», что держит деревянный водосток, то замоховевшее кровельные покрытие в разноцветных разводах, а то растительный орнамент из сказочных цветов, в который «вмазана» птица счастья Сирин.

Но самое удивительное, конечно,— конек-охлупень, венец, так сказать, плотницкого творения, что застыл на стыке стропил и скатов. Иногда у него очень правдиво вырезаны голова, шея, уши, но чаще всего изображение довольно приблизительное и схематичное: стоишь, закинув голову, и недоумеваешь — то ли гусь это, то ли тетерев, то ли какая-нибудь диковинная зверушка.

А Едомская и Ильинская деревянные церкви, памятники зодчества XVI1 века! Кто был создателем этих чудес посреди васильков и бледных цветов иван-чая? Какой-нибудь крестьянский отрок Ивашко или Мокейко, неумытый лапотник, художник по наитию, имени которого никто не помнит. Известно только предание, что получал он за труды свои три копейки в сутки, а его помощники-вздымщики по полторы. Ладили эти церкви обязательно на взгорье, среди хвойного леса, чтобы видно было далеко-далеко С одной стороны, вписываясь в окружающую природу, церковь радовала глаз, веселила душу. А с другой — сторожила окрестные земли, предупреждала о пожаре, набеге или еще о каком-нибудь бедствии...

Самое большое удовольствие — бродить по широченной повети! Сквозь прохудившуюся крышу бьет тонкий и длинный лучик солнца — совсем как бельевая веревка! — а вокруг столько всяких непонятных вещей, что голова идет кругом. Вещи, они ведь, как губки, обладают свойством впитывать время, и если человек проявит к ним интерес, могут приоткрыть свою тайну: для чего они, кому и как долго служили?

Вот узкий, похожий на заостренный с двух сторон карандаш — челнок, важная деталь самодельного ткацкого стана. Этими станами пинежане теперь почти не пользуются, а челноки кое-кто приспособил себе под пепельницы...

Вот разнокалиберные берестяные туеса — от стакана до двухведерной кадушки — посуда прочная, стерильная, непромокаемая, ничего в ней не гниет, не киснет и не преет. Не случайно крестьянин, уходя в поле, брал с собой эти емкости из бересты: в любую жару питье в них всегда оставалось холодным...

Вот блеснула ржавчиной медная братина с загнутой ручкой: в старинные народные праздники из нее поочередно потягивали пиво, усаживаясь по кругу... А вон негодная уже ступа с отломанным краем: рассказывают, что в войну в таких ступах пинежане толкли сухой белый мох, толкли долго, старательно, перетирая до порошка, а потом добавляли туда ячменную муку и пекли хлебы...

«Не потеряет ли многовековая избяная Русь с индустриализацией строительства своих национальных черт, неповторимого сложившегося облика?» — спрашивал в одной из статей выдающийся наш писатель Федор Абрамов, уроженец пинежской деревни Веркола. Может быть, эти дома действительно стали анахронизмом и компрометируют наш космический век?

Конечно же нет. Не умерла еще изба! И по всей видимости, не скоро еще умрет, хотя споры о том, каким быть дому, не утихают по сей день.

О.И.Ларин